В субботу 26 сентября в Московском музее современного искусства на Петровке в рамках проекта «Мастерская женского творчества. История женской культуры в постсоветском пространстве: 1989–2009 годы» – замысел Натальи Каменецкой и Оксаны Саркисян – состоялась презентация диска, посвященного постсоветской истории женского искусства. Диск содержит большую часть материалов двухтомного каталога, который, как предполагается, выйдет на следующий год одновременно с выставкой в ММСИ – «Свидетельство отсутствующего субъекта», – посвященной этому проекту.

Такое начало, безусловно, обещает много. Ведь несмотря на то, что разговор о гендере ведется в российском искусстве с конца 80-х, за эти двадцать лет он так и не стал дефолтной областью художественной работы.

Возможно, планируемая выставка каким-то образом поможет выровнять эту ситуацию. Уже само по себе произнесение огромного количества имен действующих художниц, готовых высказываться на тему гендера, дорогого стоит.

Но первое, что бросилось в глаза, – крайняя противоречивость позиции организаторов и участников: казалось, они делали все, чтобы максимально смягчить предполагаемые «острые углы» гендерного дискурса и превратить его в абстракцию.

Это создало странный эффект полнейшего отчуждения от главной темы. По сути, в большинстве высказываний гендер рассматривался как нечто, существующее за рамками российской реальности.

Апогеем стала речь художницы Ирины Наховой. Застенчиво предположив, что современное русское искусство не обязательно должно быть развлекательным и смешным, она еще осторожнее затронула проблему восприятия другого как чуждого в российском социуме:  «конечно, я не говорю о расизме, но в нашем обществе мы должны держать в голове гендерный дискурс как часть борьбы за равенство». Затем Нахова вернулась к своему опыту западных выставок, упомянув, что обсуждения одного из ее проектов сопровождали «резкие высказывания по поводу race, harrassment и homosexuality».

Само по себе произнесение этих слов на английском как будто подразумевало, что не только самих этих явлений, но и поля для их обсуждения в русском искусстве нет и не предвидится.

Действительно, мотив, который звучал в речи выступавших художниц чаще всего, был связан с переживанием периода «нон-конформизма», когда гендер и смежные с ним проблемы отсутствовали de jure, представляясь в советском масштабе более мелкими, чем сопротивление власти в целом и утверждение прав человека как личности.

Всякому, кто знаком с тенденциями т.н. актуального искусства, будет нетрудно проследить продолжение этого явления. Разрушение тоталитарной системы привело к тому, что и социальные проблемы перестали быть монолитом и потребовали нового осмысления.

Однако постсоветское художественное образование не предлагало решений, связанных с приватным пространством, продолжая навязывать монументальное искусство. По этой причине многие, сделавшие в 80-х гг. карьеру художника, ощущали необходимость говорить о социальности, но сами эту социальность как нечто значимое не видели. Художник скорее готов был лаять, как собака, привлекая к себе внимание. Подобный ход действительно работал, тогда как почти всякое появление политики в искусстве носило бутафорский характер – вроде произведений Комара и Меламида в 80-е или групп АЕС+Ф или «Синие носы» в 2000-е; в обоих случаях эти проблемы активно эксплуатируются без тени осмысления.

Такое игнорирование социального в результате стало общей и неприятной тенденцией. Вроде того, как в современной архитектуре, чтобы придать старому зданию приличный вид, нахлобучивают на него пластиковый фасад. Итог оказался плачевным и довольно комическим: беседа о социальных процессах стала чем-то вроде дежурного кода, необходимого не нам, но западному рынку.

Но мода на все советское, а затем на все постсоветское давно прошла. И сейчас эта стратегия изготовления муляжей не выглядит ни достойной, ни успешной. Больше того, вызывает недоумение, когда Марат Гельман, один из главных пропагандистов радикальной политизации искусства, пишет в своем блоге: «Cегодня подумал, что рядом с каждым успешным мужчиной есть женщина, делающая практически всю работу. У меня в галерее работают одни женщины, а художники практически одни мужчины. В музее мы с Сурковым чего-то там командуем, а работают девчонки. И так у всех вокруг. У Кирилла Серебренникова на Территории, у Мильграма в министерстве – везде. Это что – природой предопределено, или только в искусстве?» Это как если бы в президентском блоге появилась запись: «Сегодня подумал, что на Тверской улице много странных людей, замотанных в три слоя пальто, с иконками на шее и протянутой рукой. Это что – природой предопределено, или только в Москве?». Связь между политикой и гендером Гельману не видна и не интересна, но то ли дело, когда о ней не имеют представления и кураторы феминистских проектов?!

Поэтому крайне важно, что на презентации будущей книги прозвучали слова Людмилы Бредихиной, что гендер – «почти единственная область, которую советская власть в диалоге с художником так и не смогла присвоить, спустив сверху». Эту тему продолжила и художница Наталья Абалакова, которая говорила о совмещении теоретической и художественной работы в своем опыте, и настаивала, что «средства современного искусства позволяют размышлять о социальных проблемах, оставаясь художником».

Добавлю, что именно гендер представляется одним из самых действенных рычагов, которые смогут вернуть искусству право на приватность – право, к которому так внимательно относились московские концептуалисты. Больше того, феминистская теория подразумевает, что приватность и есть максимально действенное поле, позволяющее прямо повлиять на общество.

В конечном итоге именно расширение приватного в искусстве может помочь прервать порочный круг присоединения к власти, которое приводит критиков, например, к буквальному пониманию произведений Беляева-Гинтовта.

Понятно, что в условиях российского общества и особенно – российской художественной реальности – говорить о проблемах гендера впрямую невероятно сложно. Понятно, что шуточки на тему женского искусства в духе «ну что это за художник, если бороды нет и водку не пьет» в этом сообществе не иссякнут ни завтра, ни послезавтра. Понятно, что в зале преобладали женщины – и единственным вопросом, который задал мужчина, было: «А может ли попасть в музей женского искусства произведение, которое я создал вместе с женой?». Наконец, понятно, что, по сути, главным лицом на презентации был исполнительный директор ММСИ Василий Церетели, самым патриархальным образом принявший свою должность как часть империи влиятельного деда.

И все же презентация прозвучала и удалась – прежде всего, благодаря тем художницам, которые предпочли другой тип участия в дискуссии. Пока что перед лицом непроговариваемой, запретной проблемы самым эффективным оказывается не слово, а действие.

Началось с перформанса Веры Сажиной, которая мгновенно захватила аудиторию, вовлекая ее в заклинательный ритм не то камлания, не то футуристических пропевок. Пожалуй, именно она позволила осознать, что в поле русского искусства до сих пор присутствует как архаический пласт шаманского и наивного, так и опыт женщин авангарда.

Далее участники дебатов сменяли один другого, а чуть в стороне от общего стола художница из группы «Медгерменевтика» Мария Чуйкова в течение получаса спокойно гладила белье. И в этом проявлении незаметного факта ежедневной женской работы было больше силы и убедительности, больше протеста и социального жеста, чем в дискуссии о «национальной специфике российского феминизма».

Выходит, современное русское искусство действительно способно говорить о гендере. Но, возможно, кураторам придется этому учиться.